Борис Акунин «Особые поручения. Особые поручения — Борис Акунин Особые поручения: Декоратор

На всем белом свете не было человека несчастнее Анисия Тюльпанова. Ну, может, только где-нибудь в черной Африке или там Патагонии, а ближе – навряд ли.

Судите сами. Во-первых, имечко – Анисий. Видели вы когда-нибудь, чтобы благородного человека, камер-юнкера или хотя бы столоначальника звали Анисием? Так сразу и тянет лампадным маслицем, крапивным поповским семенем.

А фамилия! Смех, да и только. Досталось злосчастное семейное прозвание от прадеда, деревенского дьячка. Когда Анисиев родоначальник обучался в семинарии, отец ректор задумал менять неблагозвучные фамилии будущих церковных служителей на богоугодные. Для простоты и удобства один год именовал бурсаков сплошь по церковным праздникам, другой год по фруктам, а на прадеда цветочный год пришелся: кто стал Гиацинтов, кто Бальзаминов, кто Лютиков. Семинарию пращур не закончил, а фамилию дурацкую потомкам передал. Хорошо еще Тюльпановым нарекли, а не каким-нибудь Одуванчиковым.

Да что прозвание! А внешность? Перво-наперво уши: выпятились в стороны, словно ручки на ночном горшке. Примнешь картузом – своевольничают, так и норовят вылезти и торчат, будто шапку подпирают. Слишком уж упругие, хрящеватые.

Раньше, бывало, Анисий подолгу крутился перед зеркалом. И так повернется, и этак, пустит длинные, специально отращенные волоса на две стороны, свое лопоушие прикрыть – вроде и получше, по крайней мере на время. Но как по всей личности прыщи повылезали (а тому уже третий год), Тюльпанов зеркало на чердак убрал, потому что смотреть на свою мерзкую рожу стало ему окончательно невмоготу.

Вставал Анисий на службу ни свет ни заря, по зимнему времени считай еще ночью. Путь-то неблизкий. Домик, доставшийся от тятеньки-дьякона, располагался на огородах Покровского монастыря, у самой Спасской заставы. По Пустой улице, через Таганку, мимо недоброй Хитровки, на службу в Жандармское управление было Анисию целый час быстрого ходу. А если, как нынче, приморозит да дорогу гололедом прихватит, то совсем беда – в драных штиблетах и худой шинелишке не больно авантажно выходило. Наклацаешься зубами, помянешь и лучшие времена, и беззаботное отрочество, и маменьку, царствие ей небесное.

В прошлом году, когда Анисий в филеры поступил, куда как легче было. Жалование – восемнадцать целковых, плюс доплата за сверхурочные, да за ночные, да, бывало, еще разъездные подкидывали. Иной раз до тридцати пяти рубликов в месяц набегало. Но не удержался Тюльпанов, бессчастный человек, на хорошей, хлебной должности. Признан самим подполковником Сверчинским агентом бесперспективным и вообще слюнтяем. Сначала был уличен в том, что покинул наблюдательный пост (как же было не покинуть, домой не заскочить, если сестра Сонька с самого утра некормленая?). А потом еще хуже вышло, упустил Анисий опасную революционерку. Стоял он во время операции по захвату конспиративной квартиры на заднем дворе, у черного хода. На всякий случай, для подстраховки – по молодости лет не допускали Тюльпанова к самому задержанию. И надо же так случиться, что арестовальщики, опытные волкодавы, мастера своего дела, упустили одну студенточку. Видит Анисий – бежит на него барышня в очочках, и лицо у ней такой напуганное, отчаянное. Крикнул он «Стой!», а хватать не решился – больно тоненькие руки были у барышни. И стоял, как истукан, смотрел ей вслед. Даже в свисток не свистнул.

За это вопиющее упущение хотели Тюльпанова вовсе со службы турнуть, но сжалилось начальство над сиротой, разжаловало в рассыльные. Состоял теперь Анисий на должности мелкой, для образованного человека, пять классов реального окончившего, даже постыдной. И, главное, совершенно безнадежной. Так и пробегаешь всю жизнь жалким ярыжкой, не выслужив классного чина.

Ставить на себе крест в двадцать лет всякому горько, но даже и не в честолюбии дело. Поживите на двенадцать с полтиной, попробуйте. Самому-то не так много и надо, а Соньке ведь не объяснишь, что у младшего брата карьера не сложилась. Ей и маслица хочется, и творожку, и конфеткой когда-никогда надо побаловать. А дрова, печку топить, – нынче по три рубля сажень. Сонька даром что идиотка, а мычит, когда холодно, плачет.

Анисий перед тем, как из дому выскочить, успел переменить сестре мокрое. Она разлепила маленькие, поросячьи глазки, сонно улыбнулась брату и пролепетала: «Нисий, Нисий».

– Тихо тут сиди, дура, не балуй, – с напускной суровостью наказал ей Анисий, ворочая тяжелое, горячее со сна тело. На стол положил обговоренный гривенник, для соседки Сычихи, которая приглядывала за убогой. Наскоро сжевал черствый калач, запил холодным молоком, и все, пора в темень, вьюгу.

Семеня по заснеженному пустырю к Таганке и поминутно оскальзываясь, Тюльпанов сильно себя жалел. Мало того что нищ, некрасив и бесталанен, так еще Сонька эта, хомут на всю жизнь. Обреченный он человек, не будет у него никогда ни жены, ни детей, ни уютного дома.

Пробегая мимо церкви Всех Скорбящих, привычно перекрестился на подсвеченную лампадой икону Божьей Матери. Любил Анисий эту икону с детства: не в тепле и сухости висит, а прямо на стене, на семи ветрах, только от дождей и снегов козыречком прикрыта, и сверху крест деревянный. Огонек малый, неугасимый, в стеклянном колпаке горящий, издалека видать. Хорошо это, особенно когда из тьмы, холода и ветряного завывания смотришь.

Что это там белеет, над крестом?

Белая голубка! Сидит, клювом крылышки чистит, и вьюга ей нипочем. По верной примете, на которые покойная маменька была великая знательница, белая голубка на кресте – к счастью и нежданной радости. Откуда только счастью-то взяться?

Поземка так и вилась по земле. Ох, холодно.

Но служебный день у Анисия нынче и в самом деле начался куда как неплохо. Можно сказать, повезло Тюльпанову. Егор Семеныч, коллежский регистратор, что ведал рассылом, покосился на неубедительную анисиеву шинельку, покачал седой башкой и дал хорошее задание, теплое. Не бегать в сто концов по бескрайнему, продуваемому ветрами городу, а всего лишь доставить папку с донесениями и документами его высокоблагородию господину Эрасту Петровичу Фандорину, чиновнику особых поручений при его сиятельстве генерал-губернаторе. Доставить и ждать, не будет ли от господина надворного советника обратной корреспонденции.

Это ничего, это можно. Анисий духом воспрял и папку вмиг доставил, даже и подмерзнуть не успел. Квартировал господин Фандорин близехонько – тут же, на Малой Никитской, в собственном флигеле при усадьбе барона фон Эверт-Колокольцева.

Господина Фандорина Анисий обожал. Издали, робко, с благоговением, безо всякой надежды, что большой человек когда-нибудь заметит его, тюльпановское существование. У надворного советника в Жандармском была особенная репутация, хоть и служил Эраст Петрович по иному ведомству. Сам его превосходительство московский обер-полицеймейстер Баранов Ефим Ефимович, даром что генерал-лейтенант, а не считал зазорным у чиновника особых поручений конфиденциального совета попросить или даже протекцию исходатайствовать.

Еще бы, всякий человек, хотя бы отчасти сведущий в большой московской политике, знал, что отец первопрестольной, князь Владимир Андреевич Долгорукой, надворного советника отличает и к мнению его прислушивается. Разное поговаривали про господина Фандорина: к примеру, будто есть дар у него особенный – любого человека насквозь видеть и всякую, даже самую таинственную тайну вмиг до самой сути прозревать.

По должности полагалось надворному советнику быть генерал-губернаторовым оком во всех секретных московских делах, попадающих в ведение жандармерии и полиции. Посему каждое утро Эрасту Петровичу от генерала Баранова и из Жандармского доставляли нужные сведения – обычно в губернаторский дом, на Тверскую, но бывало, что и домой, потому что распорядок у надворного советника был вольный и при желании мог он в присутствие вовсе не ходить.

Нефритовые четки
Акунин Борис

Новая книга Бориса Акунина о приключениях Эраста Петровича в XIX веке.

Последний раз мы встречались с Эрастом Петровичем Фандориным, когда он применял свой дедуктивный метод в борьбе с японской преступностью. Об этом был роман «Алмазная колесница» и рассказ «Сигумо», который перекочевал в «Нефритовые чётки» из «Кладбищенских историй». Все остальные тексты здесь новые. Их география значительно расширилась: действие рассказов и повестей переносится из Москвы в Сибирь, из Англии в Америку. И даже...

Левиафан
Акунин Борис

«Левиафан» (герметичный детектив) – третья книга Бориса Акунина из серии «Приключения Эраста Фандорина».

15 марта 1878 года на рю де Гренель в Париже совершено страшное убийство. Убит лорд Литтлби и девять его слуг. Преступник не взял из дома ничего, кроме статуэтки бога Шивы и цветного платка. Расследование приводит комиссара полиции Гоша на роскошный корабль «Левиафан», плывущий в Калькутту. Убийца на корабле, но кто это? Среди подозреваемых, каждый из которых прячет свою тайну, английский ар...

Смерть Ахиллеса
Акунин Борис

Памяти XIX столетия, когда литература была великой, вера в прогресс безграничной, а преступления совершались и раскрывались с изяществом и вкусом.

Благословение небес
Макнот Джудит

Точно сама судьба обрушилась на прекрасную аристократку Элизабет Кэмерон. Осмелившись, имея жениха, полюбить другого мужчину, она потеряла все: и возлюбленного, и уважение общества... Два года страданий, затем – недолгие месяцы счастливого замужества, а потом – снова предательство, одиночество и боль. Удастся ли Элизабет когда – нибудь вернуть любимого и заслужить БЛАГОСЛОВЕНИЕ НЕБЕС?...

Экспансия - I
Семенов Юлиан

Действие нового романа заслуженного деятеля искусств, лауреата Государственной премии РСФСР писателя Юлиана Семенова развертывается в конце 40-х годов, когда начал оформляться союз нацистских преступников СД и гестапо с ЦРУ. Автор рассказывает о пребывании главного героя книги Максима Максимовича Исаева (Штирлица) во франкистской Испании....

Статский советник
Акунин Борис

«Статский советник» (политический детектив) – седьмая книга Бориса Акунина из серии «Приключения Эраста Фандорина».

1891 год. Брожение в умах, революционные идеи популярны среди молодёжи, повсюду возникают революционные кружки. Но не для всех это только мода.

Группа, называющая себя «Б. Г.» работает точно и дерзко. Убит сибирский генерал-губернатор, убийца – человек, предъявивший документы Эраста Фандорина. Эраст Петрович принимает вызов, и берется за расследование. Кто стоит за буквами «Б. Г....

Внеклассное чтение. Том 2
Акунин Борис

Самый объёмный роман Б.Акунина! Пять Фандориных в одном романе!

Подобно тому, как всякая тайна может быть раскрыта и рассказана, криминальная загадка также нуждается в отгадывании и изощрённом ходе мыслей.

Действие нового романа развивается параллельно: в последний год царствования Екатерины Второй и в наши дни. Семилетний вундеркинд по имени Митридат волею случая становится свидетелем заговора против сластолюбивой императрицы. Спасая Екатерину от неминуемой смерти, мальчик ставит на карту соб...

ЭРАСТ ФАНДОРИН VI

СКВЕРНОЕ НАЧАЛО

Эраста Петровича Фандорина, чиновника особых поручений при московском генерал-губернаторе, особу 6 класса, кавалера российских и иностранных орденов, выворачивало наизнанку.
Тонкое, бледное до голубизны лицо коллежского советника страдальчески кривилось, одна рука, в белой лайковой с серебряными кнопочками перчатке была прижата к груди, другая судорожно рассекала воздух - этой неубедительной жестикуляцией Эраст Петрович хотел успокоить своего помощника: ничего, мол, ерунда, сейчас пройдет. Однако судя по продолжительности и мучительности спазмов это была очень даже не ерунда.
Помощнику Фандорина, губернскому секретарю Анисию Питиримовичу Тюльпанову, тощему, невзрачному молодому человеку 23 лет, никогда еще не доводилось видеть шефа в столь жалком состоянии. Тюльпанов и сам, впрочем, был несколько зелен лицом, но перед рвотным соблазном устоял и теперь втайне этим гордился. Впрочем, недостойное чувство было мимолетным и потому внимания не заслуживающим, а вот нежданная чувствительность обожаемого шефа, всегда такого хладнокровного и к сантиментам не расположенного, встревожила Анисия не на шутку.
- П-подите..., - морщась и вытирая перчаткой лиловые губы, выдавил Эраст Петрович. Всегдашнее легкое заикание, память о давней контузии, от нервного расстройства заметно усилилось. - Т-туда подите... Пусть п-протокол, п-подробный... Фотографические с-снимки во всех ракурсах. И следы чтоб не за...за...затоптали...
Его снова согнуло в три погибели, но на сей раз вытянутая рука не дрогнула - перст непреклонно указывал на кривую дверь дощатого сарайчика, откуда несколькими минутами ранее коллежский советник вышел весь бледный, на подгибающихся ногах.
Идти назад, в серый полумрак, где вязко пахло кровью и требухой, Анисию не хотелось. Но служба есть служба.
Набрал в грудь побольше сырого апрельского воздуху (эх, самого бы не замутило), перекрестился и - как головой в омут.
В лачуге, использовавшейся для хранения дров, а ныне по случаю скорого окончания холодов почти опустевшей, собралось изрядное количество народу: следователь, агенты из сыскной, частный пристав, квартальный надзиратель, судебный врач, фотограф, городовые и еще дворник Климук, обнаруживший место чудовищного злодеяния - утром сунулся за дровишками, узрел, поорал сколько положено, да и побежал за полицией.
Горело два масляных фонаря, по низкому потолку колыхались неспешные тени. Было тихо, только в углу тонко всхлипывал и шмыгал носом молоденький городовой.
- Ну-с, а это у нас что? - с любопытством промурлыкал судебно-медицинский эксперт Егор Виллемович Захаров, поднимая с пола рукой в каучуковой перчатке нечто ноздреватое, иссиня-багровое. - Никак селезеночка. Вот и она, родимая. Отлично-с. В пакетик ее, в пакетик. Еще утроба, левая почка, и будет полный комплект, не считая всякой мелочи... Что это у вас, мсье Тюльпанов, под сапогом? Не брыжейка?
Анисий глянул вниз, в ужасе шарахнулся в сторону и чуть не споткнулся о распростертое тело девицы Андреичкиной, Степаниды Ивановны, 39 лет. Эти сведения, равно как и дефиниция ремесла покойной, были почерпнуты из желтого билета, аккуратно лежавшего на вспоротой груди. Более ничего аккуратного в посмертном обличье девицы Андреичкиной не наблюдалось.
Лицо у ней, надо полагать, и при жизни собой не видное, в смерти стало кошмарным: синюшное, в пятнах слипшейся пудры, глаза вылезли из орбит, рот застыл в беззвучном вопле. Ниже смотреть было еще страшней. Кто-то располосовал бедное тело гулящей вдоль и поперек, вынул из него всю начинку и разложил на земле причудливым узором. Правда, Егор Виллемович успел уже почти всю эту выставку собрать и по нумерованным пакетам разложить. Осталось только черное пятно привольно растекшейся крови, да мелкие лоскуты не то искромсанного, не то изорванного платья.

Одна из самых любимых историй про Фандорина - мрачная, практически безысходная, тёмная и очень атмосферная. В Москве орудует Джек-Потрошитель - женщины гибнут одна за одной, и Фандорину на пару с его новым помощником Тюльпановым предстоит поймать кажущегося неуловимым убийцу.

Главной особенностью текста, выделяющей его из череды историй про Эраста Петровича является то, что наравне с описанием действий детектива и его напарника, в повествование вкраплены выдержки из дневника убийцы. Маньяк пишет необычно, дёргано, по-сумасшедшему: мы можем ознакомиться с его философией, познать то, как мыслит настолько далёкое от всего человеческого существо. Акунину, мастеру стилизации, снова удался ход с подобной полифонией стилей: пожалуй, рассуждения убийцы читаются ничуть не менее увлекательно, чем линия следователей. Следуя общей стилистической канве историй о Джеке, которую привнесла в мир Фандорина мировая культура, история, рассказанная в повести, жестока, беспощадна к главным героям. Опустившаяся на современную Фандорину Москву тьма столь же впечатляет, как и туманные подворотни Лондона. Несомненно, «Декоратор» займёт причитающееся ему место в зале славы историй про самого известного маньяка всех времён. Однако даже если оторваться от одиозной фигуры Джека, можно сделать вывод, что повесть хороша и без этой ссылки: сюжет не раз делает лихой поворот, некоторые события повергают в настоящий шок, а личность преступника мне было установить непросто - интрига закручена отлично.

Пожалуй, немного может разочаровать лишь разгадка: столь масштабная фигура маньяка в финале скукоживается до размеров обычного человека; прямо скажем, попахивающая теорией заговора версия о принце Альберте мне нравилась больше, да и теория женского персонажа выглядит более многообещающе - если мы говорим именно о Джеке (претензий к роману я здесь, естественно, не имею). Хотя, конечно, «может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать» - такая позиция тоже может вызвать интерес. Чёрный юмор.

Оценка: 9

Наверное, не зря «Декоратор» соседствует под одной обложкой с «Пиковым валетом». У Момуса и Потрошителя много общих черт. Оба любят и умеют перевоплощатся, оба в своем «деле» достигли поистине профессиональных высот, оба любят свою «работу» и испытывают страсть к доскональному выполнению своих планов. Но вот тут наступает черед сказать о различиях. Момус глубоко порочен на ментальном уровне: законченный эгоист и сластолюбец, самовлюбленный пройдоха, не считающийся с благополучием большинства. Декоратор на ментальном уровне прекрасен: человек с глубокими идеями и возвышенными идеалами, любящий человечество и стремящийся к гармонии. Только теперь смотрим на деяния их рук. От деятельности «порочного» Момуса в душе просыпается желание схватить его и выпороть. От деятельности «праведного» декоратора волосы встают дыбом на животе... Верна молитва Ходжи Насредина: «Избавь меня, аллах, от благодетелей, а от недоброжелателей я сам избавлюсь».

Талант Акунина - ненавязчиво бросать подозрение читателя то на одного, то на другого действующего персонажа. И при єтом дать такую развязку, что понимаешь: а ведь только так и могло было быть. Но повесть действительно страшная. Той безысходностью, от которой действительно бьет озноб: маньяки среди нас. И это может быть любой из твоих близких.

Оценка: 10

Борис Акунин

Декоратор

Один из самых драматических романов о Эрасте Фандорине. После яркогои весёлого «Пикового валета» автор погружает нас в мир садиста, маньяка и психопата-Потрошителя. Уже с первых строк читатель понимает- хэппи энда не будет, готический роман таких приёмов не использует.

Москву потрясает убийство гулящей девки Андреичкиной, чудовищное и циничное-блудницу не просто убили, а выпотрошили полностью, создав рядом с телом кошмарный натюрморт из внутренностей и маньяк оставил на жертве визитную карточку-кровавый поцелуй. Чиновник особых поручений, недавно побывавший в Англии и знакомый с тамошней криминальной обстановкой, приходит к выводу: душегуб из Уайтчепела Джек-Потрошитель не исчез, а перебрался в Россию и продолжает свои кошмарные деяния. В ходе расследования и предпринятых действий по поимке преступника Фандорин теряет коллег, друзей, любовь и поддаётся отчаянию.

Тяжёлая книга, нечего сказать. Конечно сюжет притянут за уши, видно очень хотелось Акунину вплести всемирно известного убийцу в Россию XIX века, но сделано это ненатурально и неестественно. Зачем нам такие лавры? В этом плане конечно в сюжете провисание. Самый драматический момент в повести

Спойлер (раскрытие сюжета)

Убийство семьи Тюльпановых-Анисия и Сонечки и няньки Пелагеи.

Когда привыкаешь к персонажу, переживаешь за него, его потеря-как обухом по голове. Жаль Анисия,жаль, а больше всего сочувствуешь Фандорина-ведь Анисий стал для него больше, чем секретарь и помощник, был верным и преданным другом, к которому Э.Петрович относился если не по-отечески, то выступал в роли старшего брата.

Личная жизнь Фандорина обрисована скупо, то даже по этим штрихам можно было понять, что к Ангелине Крашенинииковой колежский советник испытывает искренние и глубокие чувства, неоднократно предлагал узаконить их отношения, но не сложилось, не смогла Гела смириться с тем, что её любимый мужчина совершил самосуд над преступником, хотя прекрасно осознавала-другого решения быть не могло и

Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)

ушла в монастырь.

За несколько дней устоявшийся и гармоничный мир Фандорина рухнул, вернулся к исходной точке, когда семь лет назад, в 1882 году из Японии в Москву вернулся Эраст с верным Масой. Только на этот раз горечь утраты сильнее...

Линия Декораторат не произвела никакого впечатления, Акунин не смог придумать ничего оригинального и обошёлся литературными штампами о маньяках - самолюбование, нарцисизм, художественность внутреннего мира и прочие маньячные тараканы.

Кстатит позже я был несказанно рад,когда Анисий и Гела вновь появились на страницах «Фандориады»-(«Скарпея Баскаковых», за год до событий «Декоратора»).

Оценка: 8

Итак... Акунин решил поиграть на контрастах разных образов. Момус был авантюристом, но, в целом, забавным парнем, не душегубцем окаянным. Талант, актёрское мастерство, блестящий ум...

У нашего «декоратора», он же Джек Потрошитель (не совсем понял, зачем, ну ладно) параметры ТТХ те же самые. Но совсем другое применение. Лёгкие игры в стиле Хулио Хуренито сменились совершенно жуткой тягой к убийству и уродованию, уничтожению плоти. Взгляд декоратора сбит и смазан, он видит в окружающем только уродство, которое стремится, в своём искажённом воображении, исправить и вылечить - привести к совершенству. Врождённое психологическое уродство, тяга к извращению и жестокая каторга сделали своё дело, превратив тайного безумца в опасного и умного линчевателя.

Вот такой вот противник достался на этот раз Эрасту Фандорину и его новоявленному ушастому Уотсону... Должен сказать, что детектив на этот раз вышел весьма неплохой, бойкий и слегка даже запутанный, ибо убийцу разгадать не так просто. Я тоже повёлся, кстати, на ложный след, да и кто бы не повёлся? Ошибки стоили многим людям жизни, однако стоили того. Мир очищен... От чего? От идеалиста, который во имя идеи истреблял других? Да хоть бы так, нам такие благодетели сомнительного качества ни к чему.

Весьма прилично.

Оценка: 8

Знакомтсво с творчеством Акунина начал именно с этой книги. Посоветовал мой друг, который знает что я обожаю триллеры и детективы. С тех пора эта книга стала моей любимой у Акунина, и одним из любимейших триллеров в принципе.

Очень мощно воссоздана мрачная и ужасная атмосфера. В некоторых местах роман действительно пугает. Кто маньяк, догадаться очень сложно. Да и сама идея касательно Джека-Потрошителя и мотивации его убийств очень оригинальна и необычна. Огромное спасибо Акунину за этот роман. Перечитывал и буду перечитывать.

Побольше бы писал Акунин таких триллеров... хотя его книги и классическим детективом не назовешь.

Оценка: 10

Один из наиболее «цепляющих» романов Акунина. Наверное, не столько из-за ужасных убийств и натуралистических описаний жертв, но оттого, что в число жертв попадают уже знакомые и симпатичные читателю персонажи. Автор умело манипулирует читателем, заставляя его вести своё «следствие» в направлении то одного, то другого подозреваемого. Мне, например, удалось угадать убийцу лишь в последней четверти истории, да и то с изрядными сомнениями.

Логика преступника - из серии всяких «парфюмеров» (таково и название). Извращенность понятий и эмоций, - да, безумие, безусловно, но служит ли оно оправданием убийце? С некоторым облегчением читаешь про последний выстрел, хотя и нарушает это привычную уже «правильность» действий Фандорина...

Оценка: 9

Тема с маньяком-потрошителем, конечно, избитая, но не смотря на это повесть получилась очень неплохой. Хотя бы потому, что Фандорин с его напарником Тюльпановым распутали дело, которое в самом начале казалось абсолютно безысходным, кроме того расследование велось практически без каких-либо улик:shuffle:.

В романе даже на некоторое время главным героем становиться Тюльпанов, который очень похож на Фандорина, своей манерой расследования:beer:, очень колоритный персонаж получился у Акунина:super:.

Единственное, что мне не понравилось в повести, так это концовка. На мой взгляд автор уж очень хотел сделать преступником,по принципу «на кого меньше всего думают» и от этого, на мой взгляд повесть несколько пострадала.

А в общем очень даже не плохо, только Тюльпанова жаль:weep:

Оценка: 9

Жуткий роман

Прежде всего роман должен понравится читателям, которые любят связь художественной повести с другими повестями, легендами и историческими событиями. Наверняка, это чувство, похожее, на то, когда встречаешь старых добрых занакомых, когда в произведении переплетаются судьбы, встречаются и живут рядом уже знакомые и новые персонажи... Итак, как же Фандорин мог не встретиться с такой печально известной исторической личностью девятнадцатого века, как Джек-потрошитель...

Самый страшный для меня роман о Фандорине. Страшный не только картинами остающимися после смерти (что не каждому читателю может и понравится), но и тем, насколько тёмной может быть человеческая душа, сколько в себе можит таить. Всё это в фигуре главного злодея, обладающего больным разумом, коварством и расчётливостю и почти мистической неуловимостью. Без сомнения это один из самых удачных и страшных персонажей у Акунина и в литературе вообще. Под конец повести стало действительно страшно, страшно за самого Фандорина, за Масу, а самое главное, за беззащитную девушку.

В произведении применён интересный приём: повествование ведётся от третьего лица, описывается Фандорин, его окружение и расследование, и повествование от первого лица, когда с читателем говорит сам убийца. Читателю как бы открывается его тёмный разум, и даже чувствуется дыхание негодяя... Отличный приём, позволяющий как нельзя лучше раскрыть сюжет. Что и говорить - мастер пера Чхартышвили:appl: В остальном всё хорошо: динамичный сюжет, живые персонажи.

Очень неплохо

Оценка: 9

Читала эту повесть давно, но впечатления до сих пор сильные. Ибо в историческом антураже про маньяков - это довольно оригинально. И сюжет держит в напряжении, и за героев переживаешь. Развязка небанальная, что тоже в плюс произведению. Из всей серии про Фандорина это самое симпатичное. Но, оговорюсь сразу, для меня. Не все любят детективы про маньяков, а с описаниями и подробностями тут все в порядке, так что слабонервным и просто не любящим «про кровищу и расчлененку» стоит сначала подумать, насколько они уверены, что хотят такое читать.

Оценка: 9

Одна из самых любимых историй про Фандорина - мрачная, практически безысходная, тёмная и очень атмосферная. Талант Акунина - ненавязчиво бросать подозрение читателя то на одного, то на другого действующего персонажа. И при этом дать такую развязку, что понимаешь: а ведь только так и могло было быть. Повесть действительно страшная - той безысходностью, от которой действительно бьет озноб: маньяки среди нас, и это может быть любой из твоих близких…

4 апреля, великий вторник, утро

Эраста Петровича Фандорина, чиновника особых поручений при московском генерал-губернаторе, особу 6 класса, кавалера российских и иностранных орденов, выворачивало наизнанку.

Тонкое, бледное до голубизны лицо коллежского советника страдальчески кривилось, одна рука, в белой лайковой с серебряными кнопочками перчатке была прижата к груди, другая судорожно рассекала воздух – этой неубедительной жестикуляцией Эраст Петрович хотел успокоить своего помощника: ничего, мол, ерунда, сейчас пройдет. Однако судя по продолжительности и мучительности спазмов это была очень даже не ерунда.

Помощнику Фандорина, губернскому секретарю Анисию Питиримовичу Тюльпанову, тощему, невзрачному молодому человеку 23 лет, никогда еще не доводилось видеть шефа в столь жалком состоянии. Тюльпанов и сам, впрочем, был несколько зелен лицом, но перед рвотным соблазном устоял и теперь втайне этим гордился. Впрочем, недостойное чувство было мимолетным и потому внимания не заслуживающим, а вот нежданная чувствительность обожаемого шефа, всегда такого хладнокровного и к сантиментам не расположенного, встревожила Анисия не на шутку.

– П-подите… – морщась и вытирая перчаткой лиловые губы, выдавил Эраст Петрович. Всегдашнее легкое заикание, память о давней контузии, от нервного расстройства заметно усилилось. – Т-туда подите… Пусть п-протокол, п-подробный… Фотографические с-снимки во всех ракурсах. И следы чтоб не за…за…затоптали…

Его снова согнуло в три погибели, но на сей раз вытянутая рука не дрогнула – перст непреклонно указывал на кривую дверь дощатого сарайчика, откуда несколькими минутами ранее коллежский советник вышел весь бледный, на подгибающихся ногах.

Идти назад, в серый полумрак, где вязко пахло кровью и требухой, Анисию не хотелось. Но служба есть служба.

Набрал в грудь побольше сырого апрельского воздуху (эх, самого бы не замутило), перекрестился и – как головой в омут.

В лачуге, использовавшейся для хранения дров, а ныне по случаю скорого окончания холодов почти опустевшей, собралось изрядное количество народу: следователь, агенты из сыскной, частный пристав, квартальный надзиратель, судебный врач, фотограф, городовые и еще дворник Климук, обнаруживший место чудовищного злодеяния – утром сунулся за дровишками, узрел, поорал сколько положено, да и побежал за полицией.

Горело два масляных фонаря, по низкому потолку колыхались неспешные тени. Было тихо, только в углу тонко всхлипывал и шмыгал носом молоденький городовой.

– Ну-с, а это у нас что? – с любопытством промурлыкал судебно-медицинский эксперт Егор Виллемович Захаров, поднимая с пола рукой в каучуковой перчатке нечто ноздреватое, иссиня-багровое. – Никак селезеночка. Вот и она, родимая. Отлично-с.

В пакетик ее, в пакетик. Еще утроба, левая почка, и будет полный комплект, не считая всякой мелочи… Что это у вас, мсье Тюльпанов, под сапогом? Не брыжейка?

Анисий глянул вниз, в ужасе шарахнулся в сторону и чуть не споткнулся о распростертое тело девицы Андреичкиной, Степаниды Ивановны, 39 лет. Эти сведения, равно как и дефиниция ремесла покойной, были почерпнуты из желтого билета, аккуратно лежавшего на вспоротой груди. Более ничего аккуратного в посмертном обличье девицы Андреичкиной не наблюдалось.

Лицо у ней, надо полагать, и при жизни собой не видное, в смерти стало кошмарным: синюшное, в пятнах слипшейся пудры, глаза вылезли из орбит, рот застыл в беззвучном вопле. Ниже смотреть было еще страшней. Кто-то располосовал бедное тело гулящей вдоль и поперек, вынул из него всю начинку и разложил на земле причудливым узором. Правда, Егор Виллемович успел уже почти всю эту выставку собрать и по нумерованным пакетам разложить. Осталось только черное пятно привольно растекшейся крови да мелкие лоскуты не то искромсанного, не то изорванного платья.

Леонтий Андреевич Ижицын, следователь по важнейшим делам при окружном прокуроре, присел на корточки подле врача, деловито спросил:

– Следы соития?

– Это я вам, голуба, после обрисую. Отчетец составлю и все как есть отображу. Тут, сами видите, тьма египетская и стон кромешный.

Как всякий инородец, в совершенстве овладевший русским языком, Егор Виллемович любил вставлять в свою речь разные заковыристые обороты. Несмотря на вполне обычную фамилию, был эксперт британских кровей. В царствие покойного государя приехал докторов батюшка, тоже лекарь, в Россию, прижился, а трудную для русского уха фамилию Зэкарайэс приспособил к местным условиям – Егор Виллемович по дороге, как в пролетке ехали, сам рассказывал. По нему и видно, что не свой брат русак: долговязый, мосластый, волоса песочные, рот широкий, безгубый, подвижный, беспрестанно перегоняющий из угла в угол дрянную пеньковую трубку.

Следователь Ижицын с показным интересом, явно бравируя, посмотрел, как эксперт вертит в цепких пальцах очередной комок истерзанной плоти и саркастически поинтересовался:

– Что, господин Тюльпанов, ваш начальник все воздухом дышит? А я говорил, преотлично обошлись бы и без губернаторского надзора. Не для утонченных глаз картинка, а мы люди ко всему привычные.

Понятное дело – недоволен Леонтий Андреевич, ревнует. Шутка ли – самого Фандорина за расследованием глядеть приставили. Какому ж следователю такое понравится.

– Да что ты, Линьков, как девка! – рыкнул Ижицын на всхлипывающего полицейского. – Привыкай. Ты не для «особых поручений», стало быть, всякого еще насмотришься.

– Не приведи Господь к такому привыкнуть, – вполголоса пробурчал старший городовой Приблудько, служака старый и опытный, Анисию известный по одному третьегоднишному делу.

Так ведь и с Леонтием Андреевичем не в первый раз вместе работать приходилось. Неприятный господин – дерганый весь, беспрестанно посмеивается, а глаза колючие. Одет с иголочки, воротнички будто из алебастра, манжеты и того белее, сам всё по плечам щелкает, соринки сбивает. Честолюбец, большую карьеру делает. Только вот на минувшее Крещение у него с расследованием по духовной купца Ситникова заминка вышла. Дело было шумное, отчасти даже затрагивающее интересы влиятельных особ и потому проволочки не терпящее, ну его сиятельство князь Долгорукой и попросил Эраста Петровича помочь прокуратуре. А из шефа известно какой помощник – взял да все дело в один день распутал. Не зря Ижицын бесится. Предчувствует, что сызнова ему без лавров оставаться.

– Вроде всё, – объявил следователь. – Стало быть, так. Труп в полицейский морг, на Божедомку. Сарай опечатать и городового поставить. Агентам опросить всех окрестных жителей, да построже. Не слыхали ли, не видали ли чего подозрительного. Ты, Климук, в последний раз за дровами в одиннадцатом часу заходил, так? – спросил Леонтий Андреевич дворника. – А смерть наступила не позднее двух ночи? (Это уже эксперту Захарову). Стало быть, интересоваться промежутком с начала одиннадцатого часа до двух пополуночи. – И снова Климуку. – Ты, может, с кем говорил уже из тутошних? Не рассказывали чего?

Дворник (пегая борода веником, кустистые брови, шишковатый череп, рост два аршина четыре вершка, особая примета – бородавка посередь лба, упражнялся в составлении словесного портрета Анисий) стоял, комкал и без того до невозможности мятый картуз.

– Никак нет, ваше высокоблагородие. Нешто мы не понимаем. Дверь сарая подпер и побег к господину Приблудько. А из околотка меня уж не пущали, пока начальники не прибудут. Обыватели, они и знать ничего не знают. То есть, конечно, видеть-то видют, что полиции понаехало… Что господа полицейские прибыть изволили. А про страсть эту (дворник боязливо покосился в сторону трупа) жителям неведомо.

– Вот это мы и проверим, – усмехнулся Ижицын. – Стало быть, агенты – за работу. А вы, господин Захаров, увозите свои сокровища. И чтоб к полудню полное заключение, по всей форме.

– Господ агентов п-прошу оставаться на месте, – раздался сзади негромкий голос Эраста Петровича. Все обернулись.

Как вошел коллежский советник, когда? И дверь-то не скрипнула. Даже в полумраке было видно, что шеф бледен и расстроен, однако голос ровный и манера говорить всегдашняя – сдержанная, учтивая, но такая, что возражать не захочешь.

– Господин Ижицын, даже дворник понял, что б-болтать о происшествии не следует, – сухо сказал Эраст Петрович следователю. – Я, собственно, для того и прислан, чтобы обеспечить строжайшую секретность. Никаких опросов. Более того, всех присутствующих прошу и даже обязываю хранить об обстоятельствах дела полное молчание. Жителям объяснить, что… п-повесилась гулящая, наложила на себя руки, обычное дело. Если по Москве поползут слухи о произошедшем, каждый из вас попадет под служебное расследование, и тот, кто окажется виновен в разглашении, понесет суровое наказание. Извините, господа, но т-таковы полученные мною инструкции, и на то есть свои причины.

Городовые по знаку доктора взяли было стоявшие у стен-ы носилки, чтобы положить на них труп, но коллежский советник поднял руку:

– П-погодите.

Он присел над убитой.

– Что это у нее на щеке?

Ижицын, уязвленный репримандом, пожал узкими плечами:

– Пятно крови. Тут, как вы могли заметить, крови в изобилии.

– Но не на лице.

Эраст Петрович осторожно потер овальное пятно пальцем – на белой перчаточной лайке остался след. С чрезвычайным, как показалось Анисию, волнением коллежский советник (а для Тюльпанова просто «шеф») пробормотал:

– Ни пореза, ни укуса.

Следователь наблюдал за манипуляциями чиновника с недоумением, эксперт Захаров с интересом.

Достав из кармана лупу, Фандорин прильнул к самому лицу жертвы, всмотрелся и ахнул:

– След губ! Господи, это след поцелуя! Не может быть никаких сомнений!

– Что же так убиваться-то? – съязвил Леонтий Андреевич. – Тут есть метки и пострашнее. – Он качнул носком штиблета в сторону раскрытой грудной клетки и зияющей ямы живота. – Мало ли что взбредет в голову полоумному.

– Ах как скверно, – пробормотал коллежский советник, ни к кому не обращаясь.

Быстрым движением сорвал запачканную перчатку, отшвырнул в сторону. Выпрямился, прикрыл глаза – и совсем тихо:

– Боже, неужели это начнется в Москве…

* * *

What a piece of work is man! how noble in reason! how infinite in faculty! in form and moving how express and admirable! in action how like an angel! in apprehension how like a god! the beauty of the world! the paragon of animals! And yet, to me, what is this quintessence of dust! 1
Что за созданье человек! Сколь благороден рассудком! Сколь безграничен в дарованьях! Сколь выразителен и дивен в форме и движеньях! В деяньях сколь подобен ангелу, а в разуменьи Всевышнему! Краса творенья! Всего живущего высочайший образец! И все же что за дело мне до этой квинтэссенции праха? (англ.)

Пускай. Пускай Принцу Датскому, существу праздному и блазированному, до человека дела нет, а мне есть! Бард прав наполовину: в людских деяниях мало ангельского, и кощунство – уподоблять разумение человека Божьему, но прекрасней человека нет ничего на свете. Да что такое дела и разумение – обман, химера, суета, воистину квинтэссенция праха. Человек – это не дело, а Тело. Даже ласкающие взор растения, самые пышные и затейливые из цветов, не идут ни в какое сравнение с великолепным устройством человеческого тела. Цветы примитивны и просты, одинаковы внутри и снаружи: что так поверни лепесток, что этак. Смотреть на цветы скучно. Где их алчным стебелькам, убого-геометричным соцветьям и жалким тычинкам до пурпура упругих мышц, эластика шелковистой кожи, серебристого перламутра желудка, грациозных извивов кишечника и таинственной асимметричности печени!

Разве сравнится монотонность окраски цветущего мака с многообразием оттенков человеческой крови – от пронзительно-алого артериального тока до царственного венозного порфира? Куда там вульгарной синеве колокольчика до нежно-голубого рисунка капилляров или осенней раскраске клена до багрянца месячных истечений! Женское тело изысканней и во сто крат интереснее-мужского. Функция женского тела – не грубый труд и разрушение, а созидание и пестование. Упругая матка похожа на драгоценную раковину-жемчужницу. Идея! Надо будет как-нибудь вскрыть оплодотворенную утробу, чтобы внутри жемчужницы обнаружить созревающую жемчужину – да-да, непременно! Завтра же!

Слишком долго пришлось мне поститься, с самой масленицы. Мои губы иссохли, повторяя: «Оживи окаянное сердце мое постом страстоубийственным!» Господь добр и милостив, Он не рассердится на меня за то, что не хватило сил дотерпеть шести дней до Светлого Воскресения. В конце концов 3 апреля – не просто день, это годовщина Озарения. Тогда тоже было 3 апреля. Что по другому стилю – неважно. Главное звук, музыка слов: тре-тье ап-ре-ля.

У меня свой пост, своя и Пасха. Уж разговление, так разговление. Нет, не стану ждать до завтра. Сегодня! Да-да, устроить пир. Не насытиться, а пресытиться. Не ради себя – во славу Божию.

Ведь это Он разверз мне глаза – научил видеть и понимать истинную красоту. Больше того, раскрывать ее и являть миру. А раскрыть это все равно что сотворить. Я – подмастерье Творца.

Как сладостно разговеться после долгого воздержания. Я вспоминаю каждый сладостный миг, я знаю, что память сохранит всё вплоть до мельчайших деталей, не растеряв ни одного из зрительных, вкусовых, осязательных, слуховых и обонятельных ощущений.

Я закрываю глаза и вижу.

Поздний вечер. Мне не спится. Волнение и восторг ведут меня по грязным улицам, по пустырям, меж кривых домишек и покосившихся заборов. Я не сплю уже много ночей подряд. Давит грудь, сжимает виски. Днем я забываюсь на полчаса, на час и просыпаюсь от страшных видений, которых наяву не помню.

Я иду и мечтаю о смерти, о встрече с Ним, но знаю: умирать мне нельзя, еще рано, моя миссия не исполнена.

Голос из темноты: «Па-азвольте на полштофчика». Дребезжащий, пропитой. Оборачиваюсь и вижу гнуснейшее и безобразнейшее из человеческих существ: опустившуюся шлюху – пьяную, оборванную, но при этом гротескно размалеванную белилами и помадой.

Я брезгливо отворачиваюсь, но внезапно знакомая острая жалость пронзает мое сердце. Бедное создание, что ты с собой сделала! И это женщина, шедевр Божьего искусства! Так надругаться над собой, осквернить и опошлить дар Божий, так унизить свою драгоценную репродуктивную систему!

Ты, конечно, не виновата. Бездушное, жестокое общество вываляло тебя в грязи. Но я тебя отчищу и спасу. На душе светло и радостно.

Кто знал, что так выйдет. У меня не было намерения нарушать пост – иначе путь мой лежал бы не через эти жалкие трущобы, а через зловонные закоулки Хитровки или Грачевки, где гнездятся мерзость и порок. Но великодушие и щедрость переполняют меня, совсем немного подцвеченные нетерпеливой жаждой.

«Я тебя сейчас обрадую, милая, – говорю я. – Идем со мной».

Я в мужском платье, и ведьма думает, что нашелся покупатель на ее гнилой товар. Она хрипло смеется, пожимает плечами: «Куды идем-то? Слышь, у тебя деньга-то есть? Покорми хоть, а лучше поднеси». Бедная, заблудшая овечка.

Я веду ее за собой через темный двор, к сараям. Нетерпеливо дергаю одну дверь, другую, третья незаперта.

Счастливица дышит мне в затылок самогонным перегаром, подхихикивает: «Ишь ты, в сарай ведет. Ишь ты, приспичило-то».

Взмах скальпеля, и я отворяю ее душе двери свободы.

Освобождение не дается без мук, это как роды. Той, кого я сейчас люблю всем сердцем, очень больно, она хрипит и грызет кляп, а я глажу ее по голове и утешаю: «Потерпи». Руки споро и чисто делают свое дело. Свет мне не нужен, мои глаза видят ночью не хуже, чем днем.

Я раскрываю оскверненную, грязную оболочку тела, душа возлюбленной сестры моей взмывает вверх, я же замираю в благоговении перед совершенством божественного механизма.

Когда я с ласковой улыбкой подношу к лицу горячий колобок сердца, оно еще трепещет, еще бьется пойманной золотой рыбкой, и я нежно целую чудесную рыбку в распахнутые губки аорты.

Место выбрано удачно, никто не мешает мне, и на сей раз гимн Красоте пропет до конца, завершенный лобзанием щеки. Спи, сестра, твоя жизнь была гадка и ужасна, твой облик оскорблял взоры, но благодаря мне ты стала прекрасной.

Взять тот же цветок. Истинная его красота видна не на лужайке и не на клумбе, о нет! Роза царственна в корсаже, гвоздика в петлице, фиалка в волосах прелестницы. Триумф цветка наступает, когда он уже срезан, настоящая его жизнь неотрывна от смерти. То же и с человеческим телом. Пока оно живет, ему не дано явить себя во всем великолепии своего восхитительного устройства. Я помогаю телу царствовать. Я садовник.

Хотя нет, садовник лишь срезает цветы, а я еще и создаю из телесных органов пьянящей красоты панно, величественную декорацию. В Англии входит в моду небывалая прежде профессия – decorator, специалист по украшению дома, витрины, праздничной улицы.

Я не садовник, я decorator.

Чем дальше, тем хуже

4 апреля, великий вторник, полдень

На чрезвычайном совещании у московского генерал-губернатора князя Владимира Андреевича Долгорукого присутствовали:

обер-полицеймейстер генерал-майор свиты его императорского величества Юровский;

прокурор московской судебной палаты действительный статский советник камергер Козлятников;

начальник сыскной полиции статский советник Эйхман;

чиновник особых поручений при генерал-губернаторе коллежский советник Фандорин;

следователь по важнейшим делам при прокуроре московской судебной палаты надворный советник Ижицын.

– Погода-то, погода какова, мерзавка, – такими словами открыл Владимир Андреевич секретное заседание. – Ведь это свинство, господа. Пасмурно, ветер, слякоть, грязь, а хуже всего, что Москва-река больше обычного разлилась. Я ездил в Замоскворечье – кошмар и ужас. На три с половиной сажени вода поднялась! Залило все аж до Пятницкой. Да и на левом берегу непорядок. По Неглинному не проехать. Ох, осрамимся, господа. Опозорится Долгорукой на старости лет!

Все присутствующие озабоченно завздыхали, у одного лишь следователя по важнейшим делам на лице отразилось некоторое изумление, и князь, отличавшийся редкостной наблюдательностью, счел возможным пояснить:

– Я вижу, вы, молодой человек… э-э… кажется, Глаголев? Нет, Букин.

– Ижицын, ваше высокопревосходительство, – подсказал прокурор, но недостаточно громко – на семьдесят девятом году жизни стал московский вице-король (называли всесильного Владимира Андреевича и так) туговат на ухо.

– Извините старика, – добродушно развел руками губернатор. – Так вот, господин Пыжицын, я вижу, вы в неведении… Вероятно, вам и по должности не положено. Но уж раз совещание… Так вот, – длинное, с вислыми каштановыми усами лицо князя обрело торжественность, – на светлую Пасху Христову первопрестольную осчастливит приездом его императорское величество. Прибудут без помпы, без церемоний – поклониться московским святыням. Велено москвичей заранее не извещать, ибо визит замыслен словно бы impromptu.2
импровизированный (фр.) .

Что, однако же, не снимает с нас ответственности за уровень встречи и общее состояние города. Вот, к примеру, господа, получаю нынче утром послание от высокопреосвященного Иоанникия, митрополита московского. Жалуется владыка, пишет, что в кондитерских магазинах перед Святой Пасхой наблюдается форменное безобразие: витрины и прилавки сплошь уставлены конфетными коробками и бонбоньерками с изображением Тайной Вечери, Крестного Пути, Голгофы и прочего подобного. Это же кощунство, господа! Извольте-ка, милостивый государь, – обратился князь к обер-полицеймейстеру, – сегодня же издать приказ по полиции, чтобы подобные непотребства строжайше пресекались. Коробки уничтожать, содержимое передавать в Воспитательный дом. Пусть сиротки на праздник полакомятся. А лавочников еще и штрафовать, чтоб не подводили меня под монастырь перед высочайшим прибытием!

Генерал-губернатор взволнованно поправил чуть съехавший набок кудреватый паричок, хотел еще что-то сказать, да закашлялся.

Неприметная дверца, ведшая во внутренние покои, немедленно отворилась, и оттуда, неслышно переступая полусогнутыми ногами в войлочных ботах, выкатился худущий старик с ослепительно сияющим лысым черепом и преогромными бакенбардами – личный камердинер его сиятельства Фрол Григорьевич Ведищев. Это внезапное явление никого не удивило. Все присутствующие сочли необходимым поприветствовать вошедшего поклоном или хотя бы кивком, ибо Фрол Григорьевич, невзирая на скромное свое положение, почитался в древнем городе особой влиятельной и в некотором смысле даже всемогущей.

Ведищев быстренько накапал из склянки в серебряный стаканчик какой-то микстуры, дал князю выпить и столь же стремительно исчез в обратном направлении, так ни на кого и не взглянув.

– Шпашибо, Фрол, шпашибо, голубщик, – прошамкал вслед наперснику генерал-губернатор, подвигал подбородком, чтобы челюсти встали на место, и продолжил уже безо всякого пришепетывания. – Так что пусть Эраст Петрович изволит объяснить, чем вызвана срочность настоящего совещания. Вы ведь, душа моя, отлично знаете, у меня нынче каждая минута на счету. Ну, что там у вас стряслось? Вы позаботились о том, чтобы слухи об этой пакости с расчленением не распространились среди обывателей? Этого только не хватало накануне высочайшего приезда…

Эраст Петрович встал, и взоры высших блюстителей московского правопорядка обратились на бледное, решительное лицо коллежского советника.

– Меры по сохранению т-тайны приняты, ваше сиятельство, – стал докладывать Фандорин. – Все, кто был причастен к осмотру места преступления, предупреждены об ответственности, с них взята роспись в неразглашении. Обнаруживший тело дворник как лицо склонное к неумеренному питью и за себя не ручающееся временно помещен в особую к-камеру Жандармского управления.